— Я и не обещала тебе, что дам денег на ремонт твоей машины! Это твой друг разбил её, так что сами теперь и разбирайтесь

— Ужин почти готов, сейчас накрывать на стол буду.

Голос Вероники был ровным и спокойным, он шёл откуда-то из глубины квартиры, из кухни, наполненной запахами жареного лука и специй. Стас услышал его, но не ответил. Он вошёл, прикрыв за собой дверь, и мир квартиры, тёплый и привычный, навалился на него, вызвав лишь глухое раздражение. Он бросил ключи на полку в прихожей — они ударились о дерево с излишне громким, нервным стуком. Скинул куртку, повесил её небрежно, так что один рукав безвольно свесился почти до пола.

Он прошёл в гостиную, нарочито громко шаркая ногами по паркету. Опустился в кресло, взял пульт и включил телевизор. Замелькали какие-то яркие картинки, зазвучала бодрая музыка из рекламы. Он смотрел на экран, но не видел ничего, используя его лишь как щит, как способ отгородиться от тишины, в которой ему неизбежно пришлось бы начать разговор. Он чувствовал себя так, будто проглотил тяжёлый, холодный камень, и этот камень давил где-то под рёбрами, мешая дышать.

Вероника появилась в дверном проёме. Она вытирала руки о кухонное полотенце, её взгляд был внимательным и немного уставшим. Она знала этот его вид. Это было не просто плохое настроение после тяжёлого дня. Это было преддверие чего-то. Чего-то неприятного, что он долго вынашивал в себе, подбирая слова и момент, и теперь был готов вывалить на неё.

— Что-то случилось? — спросила она, оставшись стоять у стены. Она не подходила ближе, инстинктивно сохраняя дистанцию.

— Ничего, — буркнул он, не отрывая взгляда от мельтешащих на экране фигур.

Она помолчала, давая ему возможность продолжить. Но он молчал. Эта игра в молчанку была ей хорошо знакома. Он ждал, чтобы она начала расспрашивать, настаивать, чтобы потом можно было взорваться и обвинить её в назойливости. Вероника не стала играть по его правилам.

— Я накладываю, — сказала она и вернулась на кухню.

Через несколько минут он пришёл следом. Сел за стол, на котором уже стояла тарелка с горячим ужином. Он смотрел на еду с отвращением. Сама мысль о том, чтобы что-то проглотить, казалась невыносимой. Он отодвинул вилку и тяжело вздохнул, всем своим видом демонстрируя вселенскую скорбь. Это был его последний, самый мощный сигнал.

— С машиной проблема, — наконец выдавил он, глядя в стену перед собой.

Вероника, которая как раз садилась напротив, замерла. Она медленно поставила свою тарелку на стол.

— Что с ней? — её голос оставался спокойным.

— Колян брал на выходные. Ну, на дачу съездить. В общем… зацепил немного. Фара разбита и крыло помято.

Он говорил это быстро, скомканно, словно пытался проскочить неприятную часть и перейти сразу к решению. Он намеренно использовал слово «зацепил», преуменьшая масштаб катастрофы. Он не смотрел на неё, зная, что увидит на её лице.

— Короче, я узнавал. Ремонт встанет тысяч в семьдесят, может больше. Там фара диодная, дорогая. — Он сделал паузу, набрал в грудь воздуха и произнёс главную, заранее заготовленную фразу. — Нам нужно будет взять из наших сбережений. Других вариантов нет, мне машина для работы нужна каждый день.

Он сказал это. Выложил всё как есть, как непреложный факт, как счёт за коммунальные услуги, который просто надо оплатить. Он представил это как их общую проблему, требующую немедленного расходования их общих денег. Он даже не спросил её мнения, он просто поставил её перед фактом. В его голосе не было просьбы, только констатация неизбежности.

Вероника молчала. Она не ахнула, не начала причитать. Она просто смотрела на него. Её лицо, только что бывшее уставшим и домашним, стало собранным и жёстким. Она медленно перевела взгляд с его лица на свои руки, лежащие на столе, а затем снова посмотрела ему прямо в глаза.

— Понятно, — сказала она после долгой паузы. Тишина в кухне стала плотной, тяжёлой. — А почему Коля не заплатит?

Вопрос был настолько простым и логичным, что на мгновение выбил его из колеи. Он ожидал упрёков, вздохов, может быть, даже истерики — всего того, на что у него был заготовлен стандартный набор ответных манипуляций. Но эта спокойная, деловая интонация застала его врасплох. Она не возмущалась аварией, она интересовалась финансовой стороной вопроса. Это его разозлило.

— Даш, ну ты чего? — в его голосе прорезалась уязвлённая, почти оскорблённая интонация, словно она спросила что-то неприличное. — Какой Коля? Ну, с кем не бывает. Он же не специально.

Стас наконец отодвинул от себя тарелку, окончательно обозначая, что ужин и весь этот домашний уют ему сейчас чужды. Он полностью переключился на защиту друга, и в этой роли он чувствовал себя гораздо увереннее. Он встал из-за стола и начал ходить по небольшой кухне, от холодильника к окну и обратно, заполняя пространство своим движением и своим раздражением.

— Он извинялся сто раз. Ему самому неудобно, чуть не плачет. Ты же его знаешь, он человек совестливый. Говорит, ехал, темно было, какой-то мудак с дальним светом ослепил, он и вильнул к обочине, а там столбик этот дурацкий стоял, который днём не видно. Не буду же я с него последние штаны стрясать из-за куска железа? Мы ж не чужие люди.

Он говорил, и с каждой фразой его праведный гнев рос. Он рисовал картину трагической случайности, где главным пострадавшим был вовсе не семейный бюджет, а бедный, несчастный Коля. В этой картине Стас выглядел благородным рыцарем, прощающим своего верного оруженосца. А роль бессердечного кредитора он негласно отводил Веронике.

Вероника не перебивала. Она просто смотрела, и её взгляд становился тяжелее с каждой его фразой. Она видела эту сцену насквозь. Видела, как Стас уже поговорил с Колей. Как Коля, вероятно, очень картинно сокрушался, бил себя в грудь и давил на жалость. Как они оба, два взрослых мужика, по-братски решили, что дружба превыше всего, а финансовую дыру закроет кто-то третий. Этот третий сидел сейчас перед ним. Она поняла, что Стас пришёл не обсуждать проблему. Он пришёл озвучить уже принятое им решение.

— То есть, извинений достаточно, чтобы покрыть ущерб в семьдесят тысяч? — её голос был таким же тихим, но в нём появилась сталь. — Хорошая цена за неудобство.

Стас резко остановился и посмотрел на неё.

— Да при чём тут цена! Ты вообще не понимаешь, о чём я говорю? Речь о человеческих отношениях! Мы с ним с первого класса вместе, он мне как брат. Он был свидетелем у нас на свадьбе! Я должен был ему сказать: «Колян, гони бабки, или я с тобой больше не разговариваю»? Так, по-твоему? Ты бы этого хотела? Чтобы я из-за денег предавал дружбу?

Он наступал, повышая голос, пытаясь задавить её своей моральной правотой. Он намеренно смешивал понятия, подменяя ответственность «предательством», а требование компенсации — «вымогательством». Он хотел, чтобы она почувствовала себя мелочной, меркантильной и недостойной его высоких дружеских порывов.

Но Вероника оставалась неподвижной. Усталость на её лице окончательно сменилась холодным, анализирующим блеском. Она молча выслушала его тираду до конца, дала ей повиснуть в воздухе кухни, пропитанном запахом остывающего ужина.

— Наши сбережения, Стас, — произнесла она медленно, отчеканивая каждое слово, — это наша подушка безопасности. На случай, если кто-то из нас заболеет. На случай, если ты потеряешь работу. На то, чтобы мы могли поехать в отпуск, который ты обещал мне уже два года. Они не предназначены для того, чтобы оплачивать безответственность твоего друга. Он разбил — пусть он и платит. Как угодно: пусть берёт кредит, занимает у других, продаёт что-нибудь. Это его проблема. Не наша.

Слова Вероники, холодные и точные, как скальпель хирурга, вскрыли самую суть его манипуляции. Он почувствовал, как по лицу разливается горячая краска. Он, который пришёл сюда в образе благородного друга, великодушно прощающего досадную оплошность, теперь выглядел как жалкий проситель, пытающийся переложить ответственность на жену. И это привело его в ярость.

— Его проблема? То есть и моя? Не наша? — он ткнул пальцем в свою грудь, а потом обвёл им кухню. — То есть, когда я на этой машине вкалываю, чтобы в этом доме всё было, это «наша» машина. А когда её разбили — она резко стала «моей»? Ты так это видишь? Ты делишь всё на «твоё» и «моё»?

Он перешёл в прямое наступление, ухватившись за единственное, что у него оставалось — демагогию. Он больше не защищал Колю, он атаковал Веронику, её ценности, её отношение к их союзу. Он намеренно искажал её слова, превращая её логичный довод в мелочный эгоизм.

— Я не о том говорю, — спокойно ответила Вероника, не поддаваясь на провокацию. Она медленно отпила воды из стакана. Этот жест, полный невозмутимости, взбесил его ещё больше.

— Нет, ты именно о том! О деньгах! У тебя в глазах только цифры! Семьдесят тысяч! Для тебя это важнее, чем то, что мой лучший друг, мой брат, сейчас ходит убитый горем! Ты готова выставить его на улицу побирушкой из-за каких-то крашеных железок! Какая же ты…

Он запнулся, не договорив слово. Но оно повисло в воздухе, ядовитое и уродливое. Он хотел, чтобы она вздрогнула, обиделась, чтобы её броня дала трещину. Но её лицо оставалось непроницаемым.

— Моя работа, Вероника, зависит от этой машины, — он сменил тактику, переходя к угрозам, замаскированным под заботу о семье. — Завтра мне ехать на объект за город. Послезавтра — встреча с заказчиком на другом конце области. Как я это сделаю? На автобусе? Я потеряю клиентов, я потеряю заказы. Мы потеряем деньги. Те самые деньги, за которые ты так трясёшься. Ты об этом подумала? Или тебе плевать, что из-за твоего упрямства мы через месяц будем сидеть без гроша?

Это был его главный козырь. Он делал её ответственной за будущие финансовые проблемы, прямо связывая её отказ с их потенциальной нищетой. Он превращал её из защитницы семейного бюджета в его главную разрушительницу. Он смотрел на неё с вызовом, ожидая, что этот аргумент наконец-то её сломает.

Вероника молча смотрела на него. Она дослушала до конца, давая ему выговориться. Затем она медленно поднялась из-за стола, взяла свою тарелку с нетронутым ужином и подошла к раковине. Она не стала её мыть, просто поставила рядом. Это движение, обыденное и финальное, отделило её от него, от этого стола, от этого разговора. Она повернулась к нему, оперевшись бедром о столешницу. Теперь она смотрела на него немного сверху вниз.

— Я и не обещала тебе, что дам денег на ремонт твоей машины! Это твой друг разбил её, так что сами теперь и разбирайтесь!

Фраза упала в тишину и разбилась на тысячи острых, невидимых осколков. Для Стаса это было хуже крика, хуже пощёчины. Это был сухой, безжалостный протокол его полного провала. Стена, которую он так долго и тщательно выстраивал из оправданий, братской верности и мужской солидарности, рассыпалась в пыль от одного её спокойного предложения. Он остался один, голый и злой, посреди кухни, которая вдруг стала чужой и холодной.

— Разбирайтесь? — переспросил он, и его голос, до этого громкий и требовательный, стал глухим и вязким. — Ты сейчас это серьёзно сказала? Ты просто взяла и от всего открестилась?

Он смотрел на неё, и в его взгляде больше не было праведного гнева. Там было чистое, незамутнённое унижение, которое быстро перерождалось в ненависть. Он увидел в ней не жену, не партнёра, а чужого, враждебного человека, который только что провёл черту между ними. И он решил переступить эту черту первым.

— Знаешь, а ведь Колян был прав. Он мне ещё тогда говорил: «Стас, она у тебя правильная до тошноты. В ней жизни нет, один сплошной механизм и расчёты». Я тебя тогда ещё защищал, дурак. А он, оказывается, видел тебя насквозь! Мой друг, которого ты сейчас в грязь втоптала, понимает меня лучше, чем ты за все эти годы! В нём человеческого больше, чем во всём твоём правильном, расчётливом мирке!

Он выплёвывал эти слова, целясь в самые больные места. Он ждал ответной реакции — крика, обвинений, чего угодно, что вернуло бы их в привычное поле семейной ссоры. Но Вероника не ответила. Она даже не изменилась в лице. Она выдержала его взгляд, а потом, с тем же ледяным спокойствием, развернулась и молча вышла из кухни.

Стас на мгновение замер, решив, что она сбежала, не выдержав его напора. Он даже усмехнулся про себя — победа. Но через минуту она вернулась. В её руках была небольшая металлическая коробка — их общая копилка, место, где хранились их общие надежды на будущее. Она подошла к обеденному столу, на котором так и стоял его остывший ужин, и поставила коробку рядом с тарелкой. Щёлкнул замок.

В наступившей тишине звук пересчитываемых купюр был оглушительно громким. Стас смотрел, как её пальцы, без единой дрогнувшей нотки, отмеряют пачку денег. Она не торопилась, она делала это методично, как кассир в банке, закрывающий смену. Она отсчитала одну сумму, отложила. Отсчитала вторую, равную первой. Одну часть она убрала обратно в коробку, закрыла её и поставила на пол. А вторую — аккуратную, ровную пачку пятитысячных купюр — она положила на стол прямо перед ним.

Деньги легли на скатерть рядом с его вилкой.

Стас смотрел на них, ничего не понимая. Это было то, чего он требовал. Но то, как это было сделано, превращало его победу в сокрушительное поражение.

Вероника подняла на него глаза. В них не было ни злости, ни обиды, ни сожаления. Только пустая, выжженная констатация факта.

— Вот. Твоя половина, — сказала она ровным, безжизненным голосом. — Теперь это твои деньги. И твоя машина. И твой друг. Разбирайтесь. А я завтра подам на развод и раздел имущества, потому что меня уже достало то, что ты всегда защищаешь всех посторонних, а меня, свою жену выставляешь во всём виноватой и ответственной. Всё. С меня этого хватит. А, да, чуть не забыла, половина этой машины при разводе тоже будет моя. Помни об этом.

Она развернулась и ушла. Не в спальню, не на кухню. Она прошла в прихожую, взяла свою сумочку, накинула куртку. Он услышал, как щёлкнул замок входной двери.

А он так и остался сидеть за столом посреди пустой квартиры. Перед ним лежала пачка денег — ровно та сумма, которой хватило бы на ремонт. Он получил то, чего хотел. Но в этот момент он с абсолютной ясностью осознал, что машина, дружба и всё остальное только что потеряли всякий смысл. Он остался один на один с этой аккуратной стопкой бумаги, которая стала памятником его разрушенной жизни. Его проблемы теперь действительно были только его…

СТАВЬТЕ ЛАЙК 👍 ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ ✔✨ ПИШИТЕ КОММЕНТАРИИ ⬇⬇⬇ ЧИТАЙТЕ ДРУГИЕ МОИ РАССКАЗЫ