Я столько вложил, что теперь ты мне должна. Муж попытался взять ситуацию под контроль

Записка с адресом, которую я сжимала в пальцах, уже измялась до невозможности. Перечитала в сотый раз: «улица Ленина, 17, художественная студия “Акварель”». Господи, как страшно-то! В шестьдесят два года — и вдруг курсы рисования. Виктор скажет — с ума сошла старуха.

А ведь собиралась-то тайком… Альбом купила ещё месяц назад, спрятала под стопку полотенец в шкафу. Кисти выбирала час, краснея перед молоденькой продавщицей. Брошюру с этими курсами Ольга принесла, сунула мне за чаем:

— Людочка, ну сколько можно внукам посвящать каждую минуту? Тебе-то самой когда жить?

Я тогда отмахнулась, а брошюру — в сумку. И вот теперь стою перед подъездом, в котором никогда не была, и сердце колотится, как у девчонки перед первым свиданием.

Забавно… сорок лет замужем, квартира, дети выросли, внуки уже в школу ходят, а я впервые что-то для себя делаю — и дрожу. Раньше-то всё для кого-то: для мужа ужин, для детей уроки, для внуков пироги. А тут — мои кисточки, мой альбом, мой маленький секрет.

Расправила плечи, вдохнула поглубже. На третьем этаже горел свет. Там, наверное, уже собрались такие же… художники. Вот сейчас поднимусь, и всё будет иначе. Будто новая страница, чистый лист. Я же всегда мечтала рисовать, ещё с детства, когда папа привёз акварель из командировки. Виктор потом смеялся над моими «каляками-маляками», и я забросила. А теперь… Теперь пора.

Дверь в подъезд оказалась неожиданно тяжёлой, словно последняя преграда. Или это я такая лёгкая стала — от предвкушения? От мысли, что там, за этой дверью, начинается что-то моё, только моё.

Пальцы сами нашли кнопку звонка. Сердце замерло.

— Вы к нам? На курсы? — улыбнулась молодая женщина с яркими синими прядями в волосах. — Проходите, мы как раз начинаем!

Я перешагнула порог студии, и почувствовала, как за спиной закрывается не просто дверь — целая жизнь. Та, где я была только чьей-то женой.

Цена свободы
Виктор сидел за кухонным столом, неторопливо помешивая ложечкой чай. Вечер. Окно занавешено. Тикают часы — подарок от детей на тридцать лет свадьбы. Я мялась у плиты, собираясь с духом.

— Витя, я тут… это… на курсы записалась.

Ложечка звякнула о край чашки, замерла. Муж поднял на меня глаза — серые, выцветшие за сорок лет вместе.

— Что ещё за курсы?

— Рисования. Помнишь, я в молодости…

— В молодости! — он хмыкнул, снова принимаясь за чай. — Людмила, тебе шестьдесят два. Какое рисование?
Я достала из кармана фартука измятую записку с адресом. Разгладила на столе:

— Вот, студия недалеко. По средам и субботам, всего два часа. Думаю, мне…

— А внуков кто будет забирать? — перебил он. — Танька с работы к пяти не успевает, сама знаешь. Это что, теперь мне на старости лет по продлёнкам бегать?

На секунду стало стыдно. Правда ведь, внуки… Но я упрямо подняла голову:

— Они уже большие, сами могут. Или такси вызовут. Или…

— Слушай, — Виктор отодвинул чашку, — давай начистоту. Я тебя кормил сорок лет. Квартиру эту купил. Шубу тебе в прошлом году взял. На море возил. Ты мне должна.

Последние слова он произнёс так буднично, словно сказал «передай соль». Будто это самая очевидная вещь на свете. Будто я и правда… должна.

— Что должна? — прошептала я.

— Быть женой. Делать то, что положено. А не бегать по курсам на старости лет.

Я смотрела на его руки — морщинистые, с выступающими венами. Руки, которые обнимали меня. Руки, которые… держали меня на привязи все эти годы?

— Я всем пожертвовала ради семьи, — сказала я тихо. — Институт бросила, когда Танька родилась. На повышение не пошла, когда тебе предложили ту командировку в Новосибирск.
— И что? — он пожал плечами. — Так все живут. Ты, Люда, блажишь. Тебе всё есть — крыша, еда, внуки. Чего ещё надо?

— Себя, — вырвалось у меня. — Себя мне надо. Хотя бы немножко.

Виктор встал, отодвинув стул с неприятным скрипом:

— Сорок лет я в тебя вложил, а ты… — он не закончил, вышел из кухни, хлопнув дверью.

А я стояла и смотрела на эту дверь, чувствуя, как внутри что-то ломается. Или… освобождается?

Разговор у пруда
Осенние листья кружились над прудом. Мы с Ольгой сидели на нашей любимой скамейке — той самой, где когда-то, ещё молодыми мамашами, обсуждали детские болезни и капризы мужей. Теперь уже морщинки у глаз, седина в волосах, но скамейка всё та же.

— На, глотни, — Ольга протянула мне термос. — С лимоном и имбирём. От всех бед помогает.

Я сделала глоток и почувствовала, как по горлу растекается тепло. Если бы от всех бед так просто…

— Плачешь? — Ольга накрыла мою руку своей. — Из-за Виктора?

Я кивнула, утирая предательскую слезу.

— Сказал, что я ему должна. Представляешь? Сорок лет вместе, а оказывается, это был не брак, а какая-то долговая яма.

Ольга покачала головой:

— Они все такие. Мой Семён тоже вечно попрекал, пока не грохнул инфаркт. Два года уже одна, знаешь… и ничего, даже дышится легче.

— Оль, но ведь он прав в чём-то. Я же правда всю жизнь жила за его счёт. Дома сидела, с детьми…

— А стирка? А готовка? А его мамаша, которую ты десять лет на руках таскала? Это что, не работа?

Я молчала, глядя, как по воде расходятся круги от упавшего листа.

— Ты разве обязана жить по его расписанию? — продолжала Ольга. — Почему нам, женщинам, вечно внушают, что мы кому-то что-то должны? Мужьям угождать, детей растить, внуков нянчить… А себе — что должны?

— А если он прав? — голос мой дрогнул. — Я же и правда всю жизнь жила за него…

— За него или для него? — Ольга сжала мою руку. — Людка, опомнись! Ты и готовила для всех, и стирала, и полы драила. Не на шее сидела — семью строила. Ты свой долг — если уж так говорить — давным-давно отработала.

Я смотрела на подругу и будто впервые её видела. Она всегда была такой — резкой, прямой. А после смерти мужа словно расправила плечи. Ездит на эти свои танцы, в хоре поёт.

— Да какие танцы в нашем возрасте, — вырвалось у меня.

— А какой возраст для счастья правильный? — парировала она. — Семьдесят? Восемьдесят? На том свете? Когда, Люда? Когда уже можно будет жить для себя — хоть немножко?

Я не нашлась, что ответить. А Ольга смотрела на пруд, и в глазах её было что-то такое… свободное.

— Знаешь, — сказала она наконец, — когда я Семёна похоронила, сначала выла волком. А потом поняла: или сейчас начну жить, или уже никогда. Страшно было? Ещё как. Но, Людочка… — она повернулась ко мне, — оно того стоит. Каждый вздох стоит.

Я допила чай, чувствуя, как внутри зарождается что-то новое. То ли решимость, то ли дерзость. И даже слёзы — они теперь были другими.

Чемодан в прихожей
Чемодан стоял в прихожей — старый, потёртый, ещё из девяностых. В нём умещалась неделя моей новой жизни: пара платьев, тапочки, крем от морщин, альбом с красками. И путёвка в санаторий, которую Ольга буквально всучила мне три дня назад.

— Это подарок, Люда. От меня. Не спорь!

Я и не спорила. Внутри словно пружина разжималась — медленно, осторожно. Две недели у моря. Две недели без готовки, уборки, упрёков. Без этого вечного «ты мне должна».

Виктор появился в дверях неожиданно — я не слышала его шагов.

— Это что ещё такое? — он кивнул на чемодан.

— Я еду в санаторий, — голос дрогнул, но только чуть-чуть. — На две недели.

— С чего вдруг?

— Ольга подарила путёвку. На день рождения.

— День рождения у тебя в апреле.

— Это ранний подарок.

Он прищурился, и в этом прищуре я увидела всё: и недоверие, и раздражение, и этот вечный счёт, который он мне выставляет каждым словом, каждым взглядом.

— А Машку кто на танцы будет возить? А Димку из сада забирать? Таньке опять всё одной тянуть?

— Танька — взрослая женщина, — я сама удивилась твёрдости в голосе. — Сама разберётся со своими детьми. У неё муж есть.
— Ты совсем с ума сошла? — он шагнул ближе. — Какой санаторий? А я как? Кто мне готовить будет? Кто рубашки погладит?

— В холодильнике полно еды. А рубашки… — я запнулась, — ты же не инвалид, сам можешь.

Виктор побагровел. За сорок лет я выучила все оттенки его гнева — от глухого раздражения до холодной ярости. Сейчас он был страшен.

— Ещё шаг, — процедил он, — и можешь не возвращаться.

Вот оно. Точка. Я смотрела на него — и будто со стороны видела нас обоих: пожилую женщину с кое-как крашеными волосами и мужчину с брюшком и залысинами. Чужие люди. Когда мы стали чужими?

— Значит, не вернусь.

Собственный голос показался незнакомым. Виктор словно запнулся на полушаге:

— Что?

— Не вернусь, — повторила я уже тверже. — Если ты ставишь вопрос так.

— Люда, ты…

— Всю жизнь, — меня вдруг прорвало, — всю жизнь я делала то, что ты хотел. Ради семьи, ради детей. А теперь они выросли. И я хочу — слышишь? — хочу пожить для себя. Хотя бы чуть-чуть.
— Неблагодарная, — выдохнул он. — После всего, что я для тебя…

— А я для тебя — ничего? — я шагнула к чемодану. — Всю жизнь — ничего?

Рука на ручке чемодана. Сердце колотится где-то в горле. Страшно. Господи, как страшно.

— Прощай, Витя.

Я открыла дверь, чувствуя спиной его взгляд. И ещё — как с плеч падает невидимый груз. Сорокалетний груз.

Своя дорога
Терраса санатория была залита солнцем. Десять дней у моря изменили меня — кожа посветлела, морщинки разгладились, а в глазах появился блеск, которого я не видела в зеркале уже… сколько? Двадцать лет? Тридцать?

Я листала альбом с рисунками — неумелыми, детскими почти. Но моими. Море, чайки, старушка на соседнем шезлонге. Вчера я даже решилась нарисовать автопортрет. Кривовато вышло, но узнаваемо.

Телефон завибрировал в кармане халата. Сердце ёкнуло — Виктор. Первый звонок за все эти дни.

— Алло?

— Люда… — его голос звучал непривычно. Тише. Мягче? — Как ты там?

— Хорошо, Витя. Очень хорошо.

Пауза. Слышно его дыхание, шорох на том конце. Представила его на нашей кухне — сидит, крутит в пальцах ложечку.

— Без тебя пусто, — наконец произнёс он. — Прости, я… погорячился тогда.

Раньше я бы растаяла от этих слов. Бросилась бы собирать вещи, извиняться, что расстроила его. Что я — такая бессовестная — посмела думать о себе.

— Я тоже погорячилась, — ответила спокойно.

— Так ты вернёшься? — в голосе надежда. — Я тут один твои пироги вспоминал… И рубашку погладить некому…

Я смотрела на море — синее-синее, бескрайнее. Как жизнь, которая ещё есть у меня. Может быть, не так уж много — десять лет? Пятнадцать? Но моя.

— Витя, я вернусь. Но не так, как раньше.

— В каком смысле?

— Я буду ходить на курсы рисования. Буду ездить с Ольгой на танцы для пенсионеров. И… я устроилась на работу.

— Что?! Какая ещё работа? — его голос взвился.

— В библиотеке. Три дня в неделю, — я улыбнулась. — Всегда мечтала быть среди книг.
Молчание. Долгое, тяжёлое.

— Люда, ты с ума сошла на старости лет?

— Нет, Витя. Я как раз в своём уме. Впервые за долгое время.

— А как же я? А внуки?

— Внуки выросли. Могут и сами на кружки ездить. И ты… справишься. Не маленький.

Он задышал чаще — я знала эту его привычку перед вспышкой гнева. Но вспышки не последовало.

— То есть ты теперь сама решаешь? — вопрос звучал почти растерянно.

— Да, Витя. Я теперь сама решаю, как мне жить.

Пауза. Море мерно шумело, набегая на берег. Где-то кричали чайки. Мир не рухнул от моих слов.

— Дашь подумать? — наконец произнёс он.

— Конечно. Думай, — я улыбнулась в трубку. — У нас ещё есть время. Но я не вернусь к прежней жизни. Никогда.
После разговора я долго сидела, глядя на море. Внутри была лёгкость — незнакомая, пьянящая. И ещё — тихая грусть по тому, что могло бы быть, если бы я нашла эту силу раньше. Если бы поняла, что никому ничего не должна — кроме саму себя.

Но и этого хватит. Этого теперь точно хватит.

Оцените статью
Поделиться на Facebook