Может, к нам переедешь? — спросила дочь. — Всё-таки одному тяжело Кузьмич протёр ладонью запотевшее стекло автобуса и прищурился. Снаружи тянулись незнакомые поля, утопающие в сумерках. Какой-то новый район. Сколько лет прошло? Двадцать? Двадцать пять? Всё изменилось до неузнаваемости

— Следующая — «Дальняя», — объявил водитель, человек средних лет с щетиной и в бейсболке с выцветшим логотипом.

Кузьмич поднялся, подхватив потрёпанную дорожную сумку. Колени хрустнули — годы брали своё. Он не думал, что когда-нибудь вернётся в эти места, да ещё и таким способом. Дверь с шипением открылась, выпуская его в прохладный вечер ранней осени.

— Эй, мужик, тебе точно сюда? — водитель с сомнением оглядел одинокую фигуру Кузьмича. — Тут на пять километров ни души.

— Точно, — отрезал Кузьмич. — Я здесь родился.

Автобус уехал, оставив за собой облако пыли и выхлопных газов. Кузьмич закашлялся, махнул рукой перед лицом и огляделся. Остановка представляла собой ржавую конструкцию с покосившейся крышей. За ней начиналась грунтовая дорога, уходящая в поля. Вдалеке, на холме, темнел силуэт деревни.

Родная деревня. Василёвка. Место, откуда он сбежал, поклявшись никогда не возвращаться.

Но вот он здесь. Семьдесят два года от роду, с больными суставами и заработанной за всю жизнь сумкой, в которой лежали смена белья, бритва, таблетки и потрёпанная фотография — единственное, что связывало его с прошлым.

Кузьмич закинул сумку на плечо и медленно побрёл по дороге.

— Господи, Кузьмич? Это и впрямь ты? — Анфиса Петровна, грузная женщина в цветастом халате, всплеснула руками, едва не выронив ведро с водой. — Вот уж не думала, что доживу до такого дня!

— Здорово, Анфиса, — пробурчал Кузьмич, с трудом преодолев последние метры до её двора. — Я тоже удивлён, что ты ещё тут коптишь небо.

Анфиса хмыкнула, но спорить не стала. Подхватила его под руку — неожиданно крепко для своей комплекции — и повела в дом.

— Чай будешь? Или чего покрепче? У меня настойка на рябине есть, Сашка-лесник принёс.

— Давай настойку, — Кузьмич тяжело опустился на табурет у старого кухонного стола. — Что тут у вас? Кто ещё жив?

Анфиса достала пузатую бутылку и два гранёных стакана.

— Да почитай никого уж и не осталось из старожилов. Я, Михалыч — помнишь его? Вечно с ружьём по лесу шастал. Да Клавка Северная — так и живёт на дальнем конце. Молодёжь почти вся разъехалась, только на праздники наезжают. Новых дачников понастроили коттеджей — вон, на том берегу, — она махнула рукой в сторону окна. — А тут в основном пустые дома стоят. Твой, кстати, тоже цел. Крыша только прохудилась, да забор завалился.

Кузьмич отпил настойки. По телу разлилось приятное тепло.

— Я думал, там уже всё снесли.

— А кому сносить-то? — усмехнулась Анфиса. — Земля тут теперь дорогая, да только очередь за ней не стоит. До райцентра час пилить, дорога — сам видел какая. Ты-то зачем вернулся, Кузьмич? Неужто на старости лет потянуло?

Кузьмич промолчал, глядя в окно. Потянуло ли? Нет. То, что привело его сюда, было сильнее простой ностальгии.

— Переночевать пустишь? А завтра я пойду свой дом глянуть.

— Типун тебе на язык, — сказала Анфиса. — Что за разговоры на ночь глядя о твоём доме. Оставайся, места всем хватит.

Утро выдалось туманным и зябким. Кузьмич вышел на крыльцо Анфисиного дома, ёжась от холода. Спал он плохо — снились какие-то обрывки прошлого, лица давно умерших людей, среди которых отчётливее всего проступало лицо его жены, Веры.

Анфиса суетилась на кухне, гремя посудой и что-то бормоча себе под нос. Кузьмич подумал, что она, должно быть, скучает без собеседников в этой умирающей деревне.

— Завтракать будешь? — крикнула она из кухни.

— Не хочу, — отозвался Кузьмич. — Пойду пройдусь.

— Как знаешь. Только далеко не уходи — заблудишься ещё. Всё тут теперь по-другому.

Но Кузьмич уже не слушал. Он шагал по размокшей от росы тропинке, ведущей через поле к его родному дому. Деревня словно вымерла — ни души вокруг, только пара собак лениво облаяла его из-за заборов.

Дом показался внезапно — выплыл из тумана как призрак. Двухэтажный, деревянный, с резными наличниками, когда-то выкрашенными в голубой цвет. Теперь краска облупилась, обнажая серые доски. Крыша действительно просела в одном месте, а забор почти полностью развалился.

Калитка скрипнула так знакомо, что у Кузьмича что-то сжалось внутри. Он медленно прошёл во двор, заросший высокой травой и кустарником. Яблони, которые сажал ещё его отец, одичали, но по-прежнему плодоносили — под ногами хрустели падалицы.

Кузьмич поднялся на крыльцо. Половицы прогнулись под его весом, но выдержали. Он потянул на себя дверь — та была не заперта. Внутри пахло сыростью, пылью и почему-то полынью.

Кузьмич прошёл через сени в главную комнату. Старая мебель всё ещё стояла на своих местах, покрытая толстым слоем пыли. На стене — выцветшие фотографии в рамках. Он подошёл ближе, вглядываясь в лица. Вот его родители — молодые, улыбающиеся. Вот он сам — худой подросток с серьёзным взглядом. А вот и Вера…

Кузьмич снял фотографию со стены, стёр пыль рукавом. Вера смотрела на него через годы — красивая, с прямым взглядом и чуть приподнятым подбородком. Такой он запомнил её в последний раз — гордой, несломленной.

— Вернулся всё-таки, — раздался за спиной хриплый голос.

Кузьмич резко обернулся. В дверном проёме стоял высокий худой старик, опирающийся на суковатую палку. Выцветшие голубые глаза смотрели без всякого выражения.

— Михалыч? — неуверенно спросил Кузьмич.

— А кто ж ещё, — старик прошаркал в комнату и тяжело опустился на стул, подняв облачко пыли. — Анфиска сказала, что ты объявился. Не поверил сначала.

— Долго же ты шёл, — заметил Кузьмич. — От твоего дома до моего всего ничего.

— Такие, как мы, везде долго ходят, — философски заметил Михалыч. — Ноги уже не те. Да и спешить некуда — вся жизнь впереди, ха!

Он закашлялся сухим, надрывным кашлем.

— Зачем вернулся-то? Помирать?

— Может и так, — пожал плечами Кузьмич.

— Ну-ну, — Михалыч поднялся. — Заходи вечером, потолкуем. Адрес помнишь? Или забыл уже?

— Помню, — буркнул Кузьмич.

Когда за Михалычем закрылась дверь, Кузьмич остался один в тишине старого дома. Он медленно прошёл по комнатам, касаясь стен, мебели — всего того, что когда-то составляло его жизнь. В спальне на втором этаже сквозь дыру в потолке виднелось серое небо. На кровати, где они с Верой спали почти двадцать лет, теперь лежали осколки штукатурки и птичий помёт.

Кузьмич спустился вниз и вышел во двор. За домом находился старый сарай, где хранились инструменты. Дверь с трудом поддалась, и внутри, к его удивлению, всё оказалось почти нетронутым — лопаты, грабли, топор, даже старая бензопила.

— Так вот в чём дело, — пробормотал Кузьмич, оглядывая инструменты. — Никто не польстился.

К вечеру пошёл дождь. Кузьмич сидел на крыльце Михалыча под навесом, потягивая самогон из эмалированной кружки. Рядом сидел хозяин дома, молча глядя на серую пелену дождя.

— Помнишь, как мы с тобой крышу перекрывали у Клавки? — наконец спросил Михалыч. — В девяносто втором, кажись, было.

— Помню, — кивнул Кузьмич. — Гвоздей не хватило, так мы старые вытаскивали, выпрямляли и снова забивали.

— Во времена были, — усмехнулся Михалыч. — А потом ты уехал. Как там, в городе-то?

Кузьмич помолчал, собираясь с мыслями.

— По-разному бывало. Сначала на стройке работал, потом сторожем. Квартиру получил в Нижнем, однушку. Женился снова, да не сложилось. Дочка есть, Светка, но мы с ней не общаемся толком. Так и жил — работа, дом, телевизор.

— А чего ж вернулся? — снова спросил Михалыч, но уже без прежней насмешки.

Кузьмич вздохнул.

— Сам не знаю. Может, и правда помирать. Квартиру Светке отписал, документы все оформил. А потом как-то утром проснулся и понял — хочу домой. В Василёвку. Сам не верил, что так будет, но вот…

— Веру вспоминаешь? — тихо спросил Михалыч.

— Каждый день, — просто ответил Кузьмич.

Они помолчали, слушая, как шумит дождь.

— Знаешь, — наконец сказал Михалыч, — когда ты уехал, многие тут думали, что ты из-за позора сбежал.

Кузьмич напрягся.

— Какого ещё позора?

— Ну как же, — Михалыч отвёл взгляд. — Вера-то утопилась после того, как ты уехал. Люди говорили — не выдержала, что ты её на Машку-продавщицу променял.

Кузьмич с силой поставил кружку на пол крыльца.

— Что ты несёшь, старый хрыч? Вера умерла от воспаления лёгких! Я две недели не отходил от её постели. А как схоронил — света белого не взвидел. Потому и уехал — невмоготу было тут оставаться.

Михалыч ошеломлённо уставился на него.

— Да ты что? А нам Зинка-фельдшерица сказала, что Вера в речке утопилась! И записку, мол, оставила, что жить не хочет…

— Врёт твоя Зинка! — Кузьмич вскочил, чуть не ударившись головой о навес. — Своими руками я Веру похоронил! На старом кладбище, рядом с её матерью!

Михалыч растерянно моргал, явно не зная, что сказать.

— Да ты сходи проверь, — наконец произнёс он. — Могила-то должна сохраниться.

Утром Кузьмич отправился на кладбище. Старые захоронения находились за деревней, на пологом холме, поросшем соснами. Дождь прекратился, но земля была мокрой, и Кузьмич то и дело поскальзывался, поднимаясь по тропинке.

Кладбище встретило его тишиной и запустением. Многие кресты покосились, ограды проржавели, а некоторые могилы и вовсе заросли так, что было не разобрать надписей.

Кузьмич долго бродил между рядами, пытаясь найти могилу Веры. Память подводила его — всё казалось одновременно знакомым и чужим. Наконец, в дальнем углу, под старой раскидистой сосной, он нашёл то, что искал.

Простой деревянный крест, почерневший от времени. На поперечной планке — жестяная табличка с выбитым именем: «Вера Степановна Кузнецова».

Кузьмич опустился на колени перед могилой, не обращая внимания на влажную землю. Сердце колотилось как сумасшедшее.

— Вот я и вернулся, Вера, — прошептал он, гладя шершавое дерево креста. — Прости, что так долго не приходил.

Он просидел у могилы до самого вечера, вспоминая их жизнь вместе — короткую, всего двадцать лет, но такую яркую. Как они познакомились на танцах в соседней деревне. Как строили дом. Как мечтали о детях, которых Бог так и не дал им.

Возвращаясь в деревню, Кузьмич чувствовал странное облегчение, словно тяжёлый груз свалился с его плеч. Что бы ни говорили люди о Вере, он знал правду. И эта правда была с ним все эти годы.

В доме Кузьмича начался ремонт. Сначала деревенские с недоверием наблюдали, как старик таскает доски и орудует молотком, латая крышу. Потом Михалыч не выдержал и пришёл помогать. За ним подтянулись ещё несколько мужиков из соседних домов.

— А ты серьёзно решил тут остаться? — спросил как-то Михалыч, помогая Кузьмичу заменить прогнившую балку.

— А что мне терять? — пожал плечами тот. — Дом всё-таки свой, земля своя.

— Тут это… — Михалыч замялся. — Слухи ходят, что всю нашу деревню под снос пустят. Какой-то олигарх купил землю, хочет курорт строить.

Кузьмич хмыкнул.

— Пусть попробует. У меня документы на дом в порядке, земля приватизирована ещё в девяностых. Да и вообще — пусть сначала построят нормальную дорогу, а потом о курортах думают.

К концу месяца дом преобразился. Крыша больше не протекала, полы не скрипели, а печь, прочищенная и отремонтированная, давала ровное, сильное тепло. Кузьмич даже восстановил старый колодец во дворе — вода в нём оказалась чистой и холодной, с лёгким привкусом железа.

Деревенские постепенно привыкли к его присутствию. Старухи больше не шептались за спиной, а местная ребятня — те немногие дети, что ещё оставались в Василёвке — стали забегать во двор, привлечённые рассказами Кузьмича о его жизни в городе.

В один из таких дней, когда Кузьмич сидел на крыльце, строгая игрушечный самолётик для Петьки, сына соседки, к его дому подъехала чёрная машина с тёмными стёклами.

Из машины вышел молодой человек в строгом костюме. Он огляделся с явным неудовольствием, потом заметил Кузьмича и направился к нему.

— Здравствуйте, — сказал он, протягивая руку. — Меня зовут Артём Валерьевич. Я представитель компании «РосИнвест».

— И что с того? — Кузьмич даже не пошевелился, продолжая строгать деревяшку.

Артём Валерьевич замешкался, явно не ожидая такого приёма.

— Видите ли, наша компания приобрела земли вокруг Василёвки для строительства рекреационного комплекса. Мы выкупаем дома у местных жителей по очень выгодной цене. За ваш дом и участок мы готовы предложить три миллиона рублей.

Кузьмич поднял глаза от самолётика.

— Нет.

— Простите?

— Нет, говорю. Не продаю.

Артём Валерьевич улыбнулся — профессиональной, отрепетированной улыбкой.

— Уверяю вас, это очень щедрое предложение. Вы могли бы купить квартиру в райцентре или даже в областном городе. Жить с комфортом, а не в этой… — он запнулся, подбирая слово, — глуши.

— Парень, — Кузьмич отложил нож и деревяшку, — тебе сколько лет?

— Тридцать два, — немного растерянно ответил Артём.

— А мне семьдесят два. Сорок лет разницы, — Кузьмич усмехнулся. — И знаешь, что я понял за эти сорок лет, которые у меня перед тобой в запасе? Что нет ничего важнее своей земли. Я тут родился, тут вырос, тут жену похоронил. И сам тут лягу, когда время придёт.

— Но…

— Никаких «но». Не продаю я дом. Ни за три миллиона, ни за тридцать. Так и передай своему начальству.

Артём Валерьевич помолчал, потом достал из кармана визитку.

— Вот мой номер телефона. Если передумаете, позвоните.

— У меня нет телефона, — ответил Кузьмич. — Да и не нужен он мне.

Первый снег выпал в середине ноября — ранний, мокрый, быстро превратившийся в слякоть. Кузьмич закончил последние приготовления к зиме — заготовил дрова, законопатил щели в окнах, засолил капусту и огурцы из урожая, собранного с огорода Анфисы.

В один из таких серых, промозглых дней к его дому снова приехала чёрная машина. На этот раз из неё вышел не молодой Артём, а грузный мужчина средних лет с красным лицом.

— Кузнецов? — спросил он без предисловий, когда Кузьмич открыл дверь.

— Он самый, — кивнул Кузьмич.

— Максим Петрович Соколов, генеральный директор «РосИнвеста», — мужчина протянул руку, которую Кузьмич после секундного колебания пожал. — Можно войти?

Внутри Соколов огляделся с нескрываемым интересом.

— Знаете, мой дед жил в такой же деревне, — сказал он, усаживаясь за стол. — Только в Вологодской области. Там сейчас всё заброшено, никто не живёт.

— К чему вы это? — спросил Кузьмич, ставя на плиту чайник.

— К тому, что такие деревни, как ваша, умирают сами по себе. Молодёжь уезжает, старики… простите за откровенность, но старики умирают. Лет через десять тут никого не останется.

— И что с того?

— А то, что мы даём этому месту новую жизнь. Рабочие места, инфраструктура, дороги. Всё то, чего тут нет сейчас.

Кузьмич достал две чашки, насыпал в заварник чай. Двигался он неторопливо, обдумывая ответ.

— Знаете, Максим Петрович, вот вы сказали про своего деда. А представьте, что он ещё жив и живёт в том самом доме. И вот приходят к нему какие-то люди и говорят: продай дом, мы тут курорт построим. Что бы он ответил?

Соколов помолчал.

— Всему своё время, Кузнецов. Деревня — это прошлое. А мы предлагаем будущее.

— Может, для вас это и прошлое, — спокойно ответил Кузьмич. — А для меня — жизнь. Моя жизнь, понимаете? Всё, что у меня есть.

— Мы повысим предложение до пяти миллионов, — сказал Соколов, отпивая чай. — Это мой последний вариант.

Кузьмич покачал головой.

— Не продам.

Соколов поставил чашку на стол с такой силой, что чай выплеснулся на скатерть.

— Послушайте, Кузнецов. Я ведь не просто так приехал.